ПАГАНИНИ ТЕАТРАЛЬНОЙ СЦЕНЫ   ВИКТОР АВИЛОВ  (с. 1)

Валерий Романович БЕЛЯКОВИЧ

Он всегда лицедействовал. Сергей, брат мой, привел Авилова, потому что тот анекдоты хорошо рассказывал. А рассказать анекдот в лицах — это уже одаренность. Сначала все были для меня равны. Виктора я особенно не выделял. Если только из-за внешности — он светлый, рыжий. Остальные темные. Потом, лет через десять, не меньше, он сделал рывок в своем развитии. К нему пришло осознание собственной миссии актера. До этого он был такой… топор. Несколько раз собирался уходить. Все ему это надоедало. У него, как и у моего брата, как и у всех этих ребят, отсутствовала первая ступень, необходимая для того, чтобы быть актером. Собственно, ступень та называется — желание. «Не могу без этого жить». У них оно отсутствовало. И выжил театр первые пять-десять лет до того, как стали «актеры» постепенно осознавать себя Актерами, понимать, каким великим делом занимаются, только благодаря моей энергии. Моему бешеному темпераменту. Сколько раз я брата и Витьку останавливал! Макарова, их одноклассника, так и не удержал… «Давайте, давайте, давайте…». И, повторяю, спустя десятилетие он что-то понял в профессии и начал сам относиться к себе по-другому. Постепенно театр вошел в него.

Виктор — актер-медиум. Есть актеры — «рацио». Которые раскладывают всё по полочкам. Им нужно знать предлагаемые обстоятельства: «Как вот это? Или это?». А Авилову иногда не нужно было вообще ничего объяснять. Таковым являюсь и я. Мы одной школы. «Юго-Западной». Он исповедовал мою веру, мое видение театра. Я этому их с самого начала обучал. Всё основано на чувствах и на взаимоощущениях. Иногда я показывал движение, а он его повторял. Как в зеркале.

Он никогда не раскрывался до конца. Даже мне. Даже для меня всегда была тайна. До определенного порога доходил, а дальше я не знал, как он что-то делает. А если б в нем тайны не было, он никому не был бы интересен. Даже со своей шикарной внешностью. Авилов унес её с собой. Но, проживи он еще годы, всё равно никто не смог бы разгадать эту тайну — совершенно очевидно. На то она и тайна.

Мы с ним много играли как партнеры. Я вообще часто выходил играть со своими учениками. И постоянно испытывал разочарование. «Я обращаюсь к тебе, а ты не смотришь...» или «Что вы орете, здесь должна быть тишина. Другая атмосфера внутри спектакля...». Но это не про Авилова. Мы играли «Эскориал» — пьесу, в которой основной расчет на контакт партнеров. И стоило мне только чуть-чуть пойти в сторону с импровизацией, он мгновенно эту импровизацию поддерживал. Нам нечего было после спектакля разбирать. Находиться с Виктором на одной сцене — сплошное наслаждение. Мы долго, двадцать лет, играли этот спектакль. И каждый раз для меня в его роли открывалось что-то новое. А в моей — для него. Хотелось бы мне сегодня посмотреть, как мы играли в том времени, когда было сил до хренище. И желания... Я помню его глаза. Я помню его реакции. Как нам было интересно!.. «Петелька-крючочек», по Станиславскому, была очень точна. Я говорю как актер. Как партнер. И когда в конце спектакля авиловский персонаж убивал моего героя, Витька держал нож прямо передо мной. А я брал Авилова «за грудки», и рывком — на себя. И никогда не боялся, знал, что он уберет лезвие вовремя. Хотя, замешкайся на секунду — и нож у меня в пузе. Но было безоговорочное доверие и полное партнерство.

А в «Гамлете»!.. Когда я подбегал: «Не пей вина, Гертруда...»... Я — Клавдий — бросался к Гертруде, зная, что там яд. Авилов — Гамлет — мне перекрывал дорогу и смотрел. А я на него смотрел. И в этом взгляде прокручивалось столько всего... Это нельзя описать.

Недавно я услышал, как говорил Кирилл Смоленский и Калининградский: «Есть молитва, которую ты выучил. Есть молитва, с которой ты сам обращаешься к Богу. А есть молитва сердца, когда говорить ничего не надо, когда ты с Богом общаешься сердцем». Мы друг с другом общались сердцами. Через глаза. И эта пауза могла длиться сколько угодно. Вот убийца смотрит на жертву... Вот жертва смотрит на убийцу. И мне иногда становилось страшно. Потому что в его глазах я видел свою смерть. Я забывал, что это Авилов, а я — режиссер, поставивший спектакль. Я — Клавдий.

Или в «Игроках»... Да везде, где мне посчастливилось играть со своим учеником, везде была тайна...

Такого Гамлета не было, и никогда не будет. И Смоктуновский, и Костя Райкин, и Янковский... Я всех видел, всё смотрел. Но для меня на свете существует только один Гамлет — Авилов.

Витя, кстати, сделал эту роль за пятнадцать дней. Галя (его вторая жена) рассказывала, что он лежал в постели и всю ночь бормотал монологи. Роль Гамлета снизошла к нему с неба. Это было погружение. И мое. И его. И созданный образ шел с ним по жизни. Трагически...

В «Куклах» — нашем последнем спектакле — Авилов должен был играть Пигмалиона. На начальных читках он успел поучаствовать. Первый раз, только взяв в руки текст, он прочитал его так, что всех аж захолонуло. Мне делать уже ничего не нужно было. Но всё равно чувствовалось, что оставался зазор для тайны...

Это самое главное для актера.

Сейчас иди в любой театр, попробуй найди актера с тайной — все открытые, простые, понятные, как голые жопы...

На эту тему можно говорить долго. Но я думаю, что никакого проклятья в роли нет. Я и сам её исполнял. Правда, попал в больницу с тремя полостными операциями и чуть не сдох. В Полтаве я ввел вместо Авилова одного артиста, и этот артист с инсультом завалился. Конечно, можно сказать, что это игра с Воландом. Но я считаю, что нет. Совпадение. Не верю. Не хочу верить! Есть и другие примеры. Не со всеми что-то случается. Слишком это прямолинейно.

И у Авилова к Воланду было такое же отношение, как к любой другой роли. Да мы вообще не «педалировали» значение этого персонажа. У нас была задача раскрыть весь роман. Там же важен был и Мастер, и все происходящее… Другое дело, что Виктор, со своей инфернальной внешностью, бил «в десятку». После того как он прошел испытание туберкулезом, как был на год отлучен от театра, как «квасил» и так далее — он много чего испытал с жизни — когда он после всего этого играл Воланда на большой сцене в Японии, во время последних своих гастролей, это было нечто! Играли для двух тысяч человек — и я смотрел на него из-за кулис и думал, что это такой «вышак», что «ни в мире, ни в Сибири», как моя мать говорит, такого нет. И японцы это чувствовали. И мы чувствовали. Помните монолог:

— Каждому будет дано по его вере.

Это было мощно. Очень мощно! Авилов просто летал в этой роли! И не было у него никакой игры с судьбой. Не думал он об этом. Хотя, открывал в себе какие-то экстрасенсорные возможности. Мог лечить, снимать головную боль. Я сам однажды это испытал на себе — совершенно не веря, даже подначивая, предложил полечить меня. Боль снял. Поделал какие-то свои пассы руками, крутил, пыхтел и снял. И у него эта энергетика в глазах светилась. Я-то его знаю хорошо. Меня он не мог пробить. А на неподготовленного человека посмотрит, тот испепеляется просто. Еще раздует свои ноздри…

Для него не существовало границ жанра.

Трагедия… Он сделал Калигулу… Я там сам много чего не понимал. Настолько все витиевато. С игрой слов, понятий. А он играл, поскольку медиум, сердцем — когда «не работала» логика, «брал» чувством. Никто не понимал, почему «бьет»… Но пробирало до костей.

А комедии… Чего стоит старуха из водевиля, а Собачкин из отрывков Гоголя. Это классика. На этот монолог нужно было водить студентов: мол, смотрите, что такое Артист, что такое Комедия. Вы больше никогда и нигде этого не увидите. Мы этим бриллиантом пользовались. Огранили его, и он заблистал.

Авилов мечтал фильм снять. Того же «Калигулу». Когда «крыша поехала» и он решил, что стал «гением всех времен и народов». Но денег не нашел. Может быть, кстати, и снял бы. Кто его знает. Мы же всегда к странностям относимся с непониманием.

Но он не был администратором. Не дал Господь деловой жилки. Да и окруженьице!.. Вокруг алкашня, которая тащила его после спектакля выпить. И никто не думал о том, что они делают. Кого они губят. А он порой шел, просто потому что был добрейшей души человек. Не мог отказать. Душа была ранимая. Простая и детская. Он никогда не умел ни из чего извлекать выгоды. Он был большой ребенок. И в жестокости своей (ведь дети бывают очень жестоки). И в любви своей. Мог быть хитрым. Но при этом в нем была открытость. Беззащитность. Иногда казалось, что он скоро умрет. Про него даже говорили в театре, что он хрустальный, разобьется.

Но единственное, в чем Авилова никогда нельзя было упрекнуть, в чем он был идеален, — это отношение к профессии. Всегда играл сгорая. Он не мог играть по-другому. Каждый раз умирал на сцене. Такое количество смертей!.. Всегда запредельно. Всегда «вышак» мировой драматургии. И всегда испепелялся.

Витька никогда не менял рожи своей. Не красился. Только в Воланде волосы зачесывал назад. Но все видели, что Мольер — это не Гамлет. Спутать было невозможно. Хотя ничего не менялось. Во внешности, я имею в виду. Менялось там... Мы не видели где. Никто не мог этого видеть.

Сергей БЕЛЯКОВИЧ

Поселок Востряково. Несколько километров не доезжая до города Солнцево. Переехали прямо перед школой. Меня забрали из деревни. Жизнь изменилась чудовищно. Игры городские… В «чижик». В «пристенок». 60-й год. В каждом дворе своя компания. А Виктор жил на соседней улице. Мы вместе тогда носились. Клюшки, самокаты мастерили своими руками. И в школу пошли тоже вместе. Школа — деревянный одноэтажный дом, во дворе два дуба было, желудями пулялись… Такая полудеревенская жизнь и учеба. После занятий шли по всем садам… Осень, яблоки… Мастерили палки, к которым прибивали консервные банки, и… через забор. Если банка большая, иногда по три яблока удавалось подцепить. Тогда и подружились по-настоящему.

А в третий класс нас перевели в новую школу. Компания «сбилась» окончательно. Ходили на каток, на лыжах… За грибами, на рыбалку с ночевкой вместе любили ездить. Хулиганили, конечно. Но не так, как нынешние.

Потом начали призывать в армию. Призывникам сказали, что от военкомата можно обучиться вождению автомобиля. Чтобы в армии шофером быть. Мне повестка не приходит и не приходит… Хотя я тоже мечтал пошоферить. В то время это было актуально — «крутить баранку». А у меня даже «приписного» нет. Опять «пролетаю»! Кончилось тем, что сам пришел в военкомат и говорю: «Почему у всех моих ребят приписной, они учатся, а я нет?» — «Как фамилия?» — «Белякович». — «У нас нет такого». Если бы я сам не пришел, меня бы не взяли в армию. А так забрали. Всех из нашей стаи. В разные места. Виктор служил шофером в химвойсках. На 130-м ЗИЛе. Был на целине. Это он мне в письмах писал. Мы очень активно переписывались. Всякие приколы описывал. Например: сидят «деды», дембеля… Курят. А там один, старик тоже, копается под капотом. Жопа одна торчит. Подзывают Виктора и говорят: «Эй, рыжий, ну-ка, тресни». А поди, откажись! Дедовщина же и тогда была. Ну и треснул. Тот голову поднял, оценил ситуацию и как дал рыжему в морду. Все в смех… Подставили.

…Прошло два года. Все снова собрались дома. Повзрослевшие. Поздоровевшие. Другой пласт жизни открылся. Работа. Девчонки. Заработки. Могли себе позволить на рыбалку и на такси съездить. Витька устроился на автокомбинат. На МАЗ с прицепом. Получаешь за прицеп чуть ли не вдвое. Возил песок. На стройки Москвы. Ясенево теперешнее строил. Ему очень нравилось. Все эти железки, болты, инструменты, как будто для него рождены. Мотор, который снимали огромной балкой, перебирал с напарником за два дня. В кирзовых сапогах. По локоть в мазуте. Замасленные рыжие волосы, торчащие из какой-то смешной шапки… Это надо было видеть!

И когда он в первом нашем спектакле выходил по роли в зимней шапке, я все смеялся — точно, как на своей автобазе.

А брат мой, Романыч (тогда, правда, Валерка, без всякого отчества), пока мы в армии служили, окончил педагогический институт. Но ему было тесновато в штанишках учителя. Театр… театр… Пошел поступил на актерский. Проучился два года и ушел. Не понравилось. А до этого он еще у Юденича в театре поработал. Кстати, и Леша Ванин, тоже один из отцов-основателей театра, оттуда. Наконец Романыч поступает на режиссерский в ГИТИС, в мастерскую к Равенских Борису Ивановичу. И преподает в ТЮМе — Театре юных москвичей.

У него Божий дар руководителя. Мышление глобальное. Он все сразу хотел делать. Было бы шесть рук, как у таракана, он бы все «захапал» и всеми делами бы занялся одновременно.

…Ну так вот, Витька шоферил, а я в метро пошел работать. Мы с напарником сняли дачу, чтобы от родителей не зависеть. И однажды Романыч приехал к нам в гости. Посидели мы. Вечером пошел его провожать. Идем — весело, хорошо. И он мне говорит: «Смог бы ты изобразить проститутку?» Он наблатыкался, знает всю науку, а мне ни к чему — мол, чего тут изображать. Мы ведь подпили маленько. На платформе никого, идет крупный снег — середина зимы, и я в удовольствие начал дурачиться, приставать к нему. Он не выдержал — рассмеялся. Мы свалились с платформы. Не на рельсы, а в сугроб, через забор, а там по горло снегу. И электричка… Последняя. А мы в снегу торчим, как грибы. Проводили ее взглядом да пошли назад. В ту ночь он впервые завел разговор о театре. И тонко так. Не в лоб. Потому что для меня это было типа предложения в космос полететь. Когда ты не знаешь, что такое Луна. А ему, как я сейчас понимаю, нужны были взрослые ребята.

И началось. Нужно помещение. Хотя бы для того, чтобы попробоваться. В поселке есть клуб. Крохотное здание со своей котельной и библиотечкой, а на первом этаже маленький, человек на пятьдесят, не больше, зал. Там иногда крутили кино. Сцена была — метров шесть на четыре. Перед экраном. И Валера со своим образованием устраивается в Востряковскую библиотеку, заведующим. И чтобы втянуть нас в эту театральную рутину, начал давать, сначала простецкие, этюды. Для таких дубов, как мы, выйти на сцену — смерть. Ноги подкашиваются. Стыдно. На тебя же смотрят! Чудовищно! Решили «Женитьбу» Гоголя ставить. Девчонок он взял из ТЮМа. Невеста есть. Тетушка есть. Сваха есть. Три. Он посмотрел, на что мы способны, и стал делать нас, как буратин, — топором.

А кто зрителем-то будет? Ну, придут знакомые. Этого ж мало. Сделали афиши. Сами. Нарисовали, повесили на столбах, на магазине. Приглашали бесплатно, естественно. Выбрали выходной день, в удобное для людей время.

Премьера… Стоим. Напряжение! Чем-то намазались, вместо грима. И идут зрители. Дед какой-то в тулупе. Ребята… Короче, наполнился зал. Раздевалки не было. Все сидели в чем пришли. Жарко. Душно. Помню только, что у меня в руке свечка плавилась… Как отыграли?.. Тоже не знаю. И все в таком состоянии находились. Не я один. Это был прогон: выплывем или не выплывем. И сразу Романычу стало что-то ясно. Ему — ясно!.. Мол, не бросайте. Ходите.

Мы разгребли одну комнату в новой библиотеке. Вот тут-то он решил сделать водевиль «Беда от нежного сердца» Сологуба. И нас с Авиловым нарядил в баб!.. Витьке надевают черное платье, волосы завязывают в узел. очки… Такая щепка, прожженная жизнью. А я — наоборот… Дородная. Я у матери беру лифчик. Набиваю его тряпками. Делаю грудь. Юбку накручиваем. Такая у меня была фактура. И чтобы раскрепоститься во время репетиции, начали пробовать своеобразную тактику: «Что хочешь, то и говори… Хочешь сказать матом, скажи»… Если во время спектакля тебя понесет сказать, не стесняйся, говори. Если текст забудешь, пересказывай своими словами, выкручивайся. Не бойся. В водевиле это позволительно. И вообще, здесь все свои.

И уже во всю втянулись в театр. Постоянно продолжались поиски здания. Сначала в ДЭЗе каком-то играли. Потом нам говорят: есть цокольное помещение. На Вернадского. Напротив церкви. Что оно из себя представляло? Сберкасса. Застекленная. Половины плиток нет.

Начинали «с нуля». Сами стали делать сцену. Зал. Где доски брать? Где стройматериалы? Романыч ночами не спал, рисовал — он хорошо рисует — как сцену расположить, как ряды. Чтобы всем было удобно, видно; чтобы мы были как на ладони. Фонари доставали. Сварочный аппарат со стройки утащили. Со всем же тогда было трудно. Дома шили подушечки для зрительских сидений. Каждый должен был из своего материала сострочить такие подушки. Штук по десять.

А открывали мы студию тем же водевилем. Мест было восемьдесят-девяносто. Сначала на крыше сидел зазывала и приглашал — опять же бесплатно, на спектакль. Человек пятьдесят в первый день пришло. На следующий — восемьдесят, полный зал. На третий уже не смогли всех пустить. Битком набито. На полу сидели. Сбоку сидели. Дело пошло.

Восстановили «Женитьбу». Ходили — побирались. Разделили между каждым членом труппы дома и вперед: звонили и «здрасьте… мы в 125-м доме организуем студию театральную, у вас нет ненужных вещей?» Пальто, брюки, шляпки… за неделю завалили весь театр шмотьем. Выбирали, что подходит. А у контейнера бабки караулили — разнюхали, что кто-то добро выкидывает. Потом стали делать «Старые грехи» по рассказам Чехова. Здесь у каждого были сольные рассказы. Рассказов двадцать сделали. Сколько пойдет? Запустили полный зал и говорим — не знаем, сколько будет идти спектакль, не засекали…

Репетировали недели две. По ночам. Виктор приезжал на своем МАЗе. Ему надо песок возить, а он на репетиции, а чтобы грузовик не заглох, его нельзя было выключать. И вот стоит эта громила на проспекте Вернадского, со своим прицепом, и «т-т-т-т-т-т…» Ночью! Одну простоял. Другую. Жители начали жаловаться. Приходил в гримерку, так там повисал запах мазута. Один раз проспал. Приехал со смены и вырубился. Мы уже зрителей запустили, а артиста нет. Телефонов тогда не было. Поехали за ним. Привозим на такси. От подушки оторвали чувака, у него на щеке дырочки — пуговички отпечатались.

Так вот при первом выходе у него такой диалог был с героиней — его возлюбленной. «Семен, это ты?» — «Я». — «Иль не ты?» — «Да я!» Девушку играла Ольга — моя жена и его сестра. И когда она искренне изумленно задала первый вопрос, мы все грохнули за сценой…

Булгаковская «Кабала святош». Ну, тут Виктор уже выбивается… не то, что в лидеры, но… такую физиономию, как у него, такую фигуру надо было еще поискать… Да и думающий он, конечно, мужик-то был. Это талант. Мать одарила с отцом. Никуда не денешься. Ему очень понравилась пьеса, и он полностью в нее погрузился. Романыч конкретно на него ставил. Он его видел заранее. И возраст не значил ничего. Белякович объяснял всегда: мол, ты играешь Яичницу, пусть ему пятьдесят лет, а ты не думай об этом, играй, как чувствуешь в данной ситуации…

Когда Мольер на сцене умирает, музыка начинает заикаться и плыть. Это еще тогда находка была сделана. И кто на звуке сидел, тогда еще катушечные магнитофоны были, просто пальцем придерживал пленку… Он так выкладывался, что было видно, как сердце стучало. Именно видно. У нас звукорежиссер (он до сих пор с нами работает, Анатолий Лопухов), глядя на это, каждый раз плакал!

Галина ГАЛКИНА

Познакомились мы… Страшно вспомнить — лет тридцать назад. Когда Валерий Романович организовал свой первый театр, в него вошли Сергей Белякович, Витя, все наши основные… А параллельно Валерий Романович вел студию. Вот в нее я и попала четырнадцатилетней девчонкой. Потом, потом, потом… Мы пошли смотреть «Женитьбу». Я была просто потрясена, увидев, что Авилов вытворяет на сцене. Мы занимались одним делом. Вернее, пытались заниматься одним делом. Мы-то совсем «зеленые». Да и он «зеленый». Только после армии… Просто ему это нравилось. Получалось. Потом Белякович стал вводить «мелкоту» в спектакли. И по-настоящему с Виктором мы познакомились, когда оказались на одной сцене. В «Жаворонке» Ануя. Я играла Жанну Д'Арк. Витя — главную мужскую роль.

Познакомились. Сблизились. Стали интересны друг другу настолько, что не могли уже жить врозь. Потом у нас родилась дочка. Вместе играли в «Драконе». Он, естественно, Ланцелота, а я, как ни странно, Эльзу. Так и шли по жизни через весь репертуар. Можно даже проследить наши личные события через репертуар. Если не играли вместе — значит, дочь родилась. У нас их двое: Аня — старшая и Оля — младшая. Тоже в наш театр пришла…

Пока Анька не появилась на свет, мы вообще не расставались. Ездили вместе в театр, из театра. Потом она родилась, и так чудно стало: я ее в обед кормила, потом мы бежали играть спектакль, того же «Дракона» — Эльза с грудью кормилицы, представляете? Потом я летела к вечернему кормлению. Чумовая жизнь.

Сергей БЕЛЯКОВИЧ

…А семьи? Дети? Их кормить надо. Я падал сколько раз, терял сознание в метро… Работа, потом летишь в театр: репетиция, спектакль, после спектакля — снова репетиция. В семь часов — с сумасшедшими глазами опять на «Водный стадион». В общем, жуть была.

Авилов МАЗ берет, едет на смену и засыпает. Один раз совсем невмоготу стало, остановился на обочине. Машина заведена. Дождь барабанит по крыше. Ему хорошо стало. И… просыпается часа через два, а машина уже съехала. Боком над кюветом. А кювет такой, что мало не покажется. Кое-как вышел. Поймал кого-то из своих. Его цепанули и вытащили… Вот так жили.

Наталья КАЙДАЛОВА

Первое десятилетие Театра на Юго-Западе Виктор Авилов играл все главные роли в партнерстве с Сергеем Беляковичем, тоже неугасаемой «звездой» Театра на Юго-Западе. Оба актера были как «вода и камень, лед и пламень», их контрасты были изысканно театральны, первозданно театральны. Театр переживал свои детство и юность, свою лучшую цветущую пору. Сергей и Виктор держали каждый спектакль на оси конфликта своих персонажей, на оси противоборствующих идей. Если Авилов был Мольер, то Сережа был Д'Орсиньи, Авилов — Беранже, Сережа — Жан, Авилов — Ланцелот, Сережа — Дракон. И так далее, во всех спектаклях.

Наслаждение было видеть их обоих в спектакле по Шукшину, где Авилову были предназначены все роли чудаков не от мира сего и правдоискателей, а Сереже доставались в основном «куркули», то есть озабоченные насущностью, добросовестные хозяева. И каждый их диалог был борьбой идеологий. К тому же режиссер Валерий Белякович часто повторял, что театр, родившийся стихийно, на улице, вобрал в себя «детство человечества». Оттого мое зрительское восхищение «чудом Юго-Запада» вылилось и в такие стихи:

*     *     *

Галина ГАЛКИНА

С Валерием Романовичем у них было абсолютное взаимопонимание. Люди одного масштаба. Ну, не совсем одного… Белякович для нас — космос. А Витя… Тоже космос. Но немного другой…

И если люди понимают друг друга, одному не надо учить другого. Есть определенный уровень восприятия. Градус восприятия — природный — в человеке есть. Генетически в нем была заложена чумовая энергетика. Надо знать его родителей. Уникальный папа. Уникальная мама. Это идет от корней. Из детства. Ему не надо было ничему учиться. Надо было просто понять, что от него хотят. Будь то «Гамлет», или — «Носороги».

Он всегда знал себе цену. В самом лучшем смысле этого слова. Потом, у него было обостренное чувство справедливости, правды. Малейшее вранье — сразу чувствовал кожей. Лучше было сразу признаться.

Человек, который играет такие роли, не может быть внутренне спокоен. Все взаимосвязано — его бешеная энергетика, темперамент, непримиримость… Он с ума сойдет, если не обратит внимания на несправедливость.

Сергей БЕЛЯКОВИЧ

Мы всегда отходили от повсеместной театральной традиции, когда к приходу актера носки постираны, рубашка поглажена, гример рядом вьется. Носки можно и дома постирать. Ничего страшного. Ничего с тобой не случится. Не в этом дело.

Зато у нас всегда был «старший по спектаклю». Тот, кто играет одну из главных ролей (в «Гамлете», например, это должен быть или Гамлет, или Клавдий). Старший после спектакля разбор делает. Мы не разбегаемся, как в других театрах — сыграл, переоделся и уехал, а сидим разговариваем: как сыграли, что хорошо, что плохо? Потому что через месяц, когда следующий спектакль, ничего не вспомнится… А здесь по свежему… Идем в комнату разбора: это закрепим, это исправим… Старший по спектаклю, в этот момент, режиссер.

И Виктор, который был, как понимаете, старшим по многим спектаклям, вообще ответственно относился к этой обязанности. А уж к таким гастролям, как японские, где играть приходилось в непривычно огромных залах, особенно. Приходилось же постоянно переезжать из города в город. Везде разные залы. Так он с утра уже со световиками, звуковиками… Когда дома играли, мог пошутить, сымпровизировать, а на гастролях отдавался полностью. Я ему все говорил:

— Вить. Ты как последний спектакль делаешь. Как Мольер, ей богу…

Все время у меня этот Мольер на языке крутился…

Галина ГАЛКИНА

У него не было образования. Но ведь научить актерству невозможно. Или что-то есть внутри, или нет. И все. Когда «Гамлета» ставили… Вообще надо быть удивительным человеком, чтобы такой материал осмыслить. Да что осмыслить, просто текст выучить — у Гамлета ведь текста море!.. И говорить его так, чтобы окружающим не было смешно. Этому невозможно научиться!

Он все через себя пропускал. Искал точки соприкосновения. Он дома ходил и учил: «О небо, о земля…» А девчонки были маленькие. В саду на Елке Дед Мороз спрашивает: "Ну что, детки, кто расскажет стишок?» Встают эти залипухи и выдают: «О небо, о земля…»

У всех шок. А для них это просто музыка красивая была, на фоне которой они росли…

У Виктора всегда были цветы. Даже в старые времена, когда круглый год их было просто невозможно доставать. Какие только не дарили! И летом, и зимой в нашем доме было море цветов.

И даже после того, как мы разошлись, он всегда отдавал мне цветы, роскошные зрительские букеты.

В доме цветы быть должны…

Потом? Потом, потом, потом… Потом Витю пригласили сниматься в кино. И начался совершенно другой период жизни. До этого все было просто, понятно, естественно. Тем и гениально. Ничего не придумывалось. Жили, как жили. Не ругались. Да мы вообще никогда не ругались. Можете себе представить?

Граф Монте-Кристо… Потом Олег Тепцов пригласил на свою дипломную работу в фильм «Господин оформитель».[1] И проснулась волна интереса к нему как к актеру. Вернее, как к необычному типажу.

И он ушел из дома. Тогда образно, конечно. Просто стал уезжать в экспедиции, чего раньше в нашей жизни не было. Потом начал ездить в Одессу. И закрутился другой период его жизни.

И вообще, уйдя в кино, он стал для меня другим человеком. Поездки, знакомства с новыми людьми, другие впечатления. Это не могло не повлиять на Витю. Понимаю, что он попал в новый интересный мир. В нашем театре — одна школа, один мир. А в кино — другой. Естественно, открываешь для себя что-то совершенно новое. Неожиданное. Но наш театральный мирок разрушился.

Порвался, как мешок.

Надира МИРЗАЕВА (ЮНГВАЛЬД-ХИЛЬКЕВИЧ)

В Авилова на съемках «Узника замка Иф» все женщины, поголовно, повлюблялись. Он был великолепен! Во фраке. В цилиндре. Красавец! Просто невероятной красоты! Все костюмеры. Все ассистенты. Я, когда приехала в первый съемочный день (я играла Гайде, наложницу, которую он выкупил и которая в него была влюблена), увидела его сразу в таком виде. И ахнула…

Но главное, он был очень добрый человек. И веселый. И легкий в общении. То ли у нас компания на картине такая собралась?.. На картине, конечно, все молодые были. Но я особенно. Мне восемнадцать только исполнилось. Во время съемок. Ну и как обычно по вечерам — артисты пьют, курят, разговоры всякие скользкие… А его, видимо, смущал мой возраст. Он все отправлял меня спать. Чтобы не испортилась, видимо…

В самом фильме у нас был эпизод с поцелуем. Мы плывем на корабле. Граф смотрит вдаль. Он свершил свое возмездие… Взгляд его смягчается, и… мы целуемся. А у нас уже с Юрой (Хилькевичем), будущим моим мужем, начался роман. Так Авилов все смеялся, подначивал: «Давай подольше, чтобы помучить Хила». Мы только прижались друг к другу и… Георгий Эмильевич кричит: «Стоп, стоп»… Очень ироничным Виктор был парнем.

На съемках Виктор все время читал монологи из «Гамлета»… «Быть или не быть…» И не просто механически бубнил, заучивал текст. Слезы в глазах стояли.

«Господина оформителя» его пригласили, уже когда заканчивался «Граф». Я на сутки после съемок осталась в Ленинграде. (Мы снимали фильм в разных городах: Таллине, Ялте и многое в Питере.) Так Хилькевич оставил меня, как маленькую, под авиловским присмотром. И Витя таскал меня на съемки. Даже в каком-то эпизоде меня сняли. Но, по-моему, он в фильм потом не вошел. Странный фильм. Наверное, все разговоры о мистичности Авилова пошли после него. На «Графе» ничего такого не чувствовалось.

Веселый, ироничный и фантастически порядочный…

И когда в Одессе Витька серьезно влюбился в девочку — это тоже было на наших глазах, — он так переживал. Галя — жена, к которой он был совсем не безразличен, дети, а тут новая любовь… Приходил к нам в гости и просто рыдал. На полном серьезе. Такой взрослый парень. Представляете? Тут он любит. Там невозможно все порвать. С чувствами уже ничего не поделаешь…

Георгий Эмильевич ЮНГВАЛЬД-ХИЛЬКЕВИЧ

Впервые я увидел Виктора в журнале «Театр». На фото к статье о Театре на Юго-Западе. Это было как раз в тот период, когда я искал актера на роль графа Монте-Кристо. Открыл журнал и увидел маленькую — три на два — фотографию. Меня совершенно потрясло Витино лицо. Выражение глаз. В них биография целая. Судьбу этого человека не надо было описывать. Багаж невероятных приключений и переживаний был уже заранее напечатан на этом лице. Потом я пошел в театр и увидел его в роли Гамлета. Это окончательно меня добило. Я увидел Гамлета не кристально положительного, не отчаянно ищущего, кто убил папу... Я увидел человека, попавшего в уникальную ситуацию. Не наоборот — не уникального человека, который попал в обыденное положение. А обыкновенного, попавшего в этот ужас, юношу. И это очень совпало с тем, что я хотел видеть в Монте-Кристо. «Человек-топор»... Когда человек лишает себя всяческих жизненных интересов и начинает видеть себя орудием Господа. Он — карающий меч. Вот так играл, по крайней мере, мне это увиделось, Виктор Гамлета. И так я себе представлял графа. Огромные глаза, устремленные не наружу, а внутрь. И, во-первых, я навсегда стал поклонником Виктора. А во-вторых, понял, что без Авилова я фильм снимать не буду. Вплоть до того, что если Витя не сможет — откажусь вообще от этой затеи.

Но после разговора с ним и с главным режиссером театра всё сложилось так, слава богу, что мы начали снимать. Это была первая Витина работа в кино. И уже когда он снимался у меня, пошел «шухер» по Москве, да по всей стране — известность и слава начались задолго до выхода картины. Статьи, фотографии, слухи... И на гребне этой известности его пригласили в «Господина оформителя». У меня картина была огромная. Практически четырехсерийная. Снималась долго. Год с лишним. И за это время он успел еще сняться.

Каждую сцену я тщательно готовил. Подробно ему рассказывал. Мне было очень интересно. Я с большим наслаждением работал. И, видимо, этот азарт режиссера передавался актерам. Такая атмосфера на картине была потрясающая! А Витя... ему все равно было — камера, не камера, он вообще об этом не думал. Очень внимательно слушал, что я ему говорю. Впитывал. Никогда не спорил. Не перебивал. Не самовыражался своими режиссерскими решениями. Никогда! Зато потом со всем багажом, который впитал, он просто жил. Ведь у каждого актера видно, какими приспособлениями он пользуется, на что опирается для того, чтобы сделать тот или иной образ, откуда он вытягивает себя. У Вити я этого не видел. Я не мог понять, на что он опирается. Возможно, он так и остался шофером, водителем чудовищных тяжелогрузных машин, привыкшим надеяться только на себя. Но Харрисон Форд, который играл в фильме «Индиана Джонс», знаете, тоже остался плотником. Он не стал артистом. А Витя был адским водителем. Сложно. Опасно... И «актерства» в характерах ни Форда, ни Вити ни на йоту не было. Авилов играл не мастерством, которое, конечно, в театре уже было нажито. Он не им в кино пользовался. Какими-то тайными своими путями, которые переделывали его в кадре в Монте-Кристо... Он же в жизни очень простой! А на площадке «Витька, свой парень, свой в доску» вдруг превращался в Монте-Кристо!

Галина ГАЛКИНА

Конечно, были и те и другие.

Во-первых — Гамлет. Но это вообще для него особенная роль. Он даже музыку подбирал сам. Какую-то близкую своей душе тему. У Авилова был очень хороший слух. Услышит мелодию. Она его зацепит. Потом мог неделями искать фонограмму и не успокаивался, пока не находил. А вот к Хлестакову — вроде главная роль в «Ревизоре» — относился равнодушно. Говорил, что этот тип ему не интересен. Хотя играл потрясающе. Он все играл потрясающе. А вот душой не зацепился. Очень маленькая роль в «Носорогах»[2] его волновала значительно больше. Спектакль «Ревизор» он любил, но свою работу очень высоко не ставил. А «Мольер»… Перед спектаклем его просто никто не смел трогать… К нему нельзя было подходить. Все понимали, что он «погружается». После спектакля выходил из «гримерки» просто выжатый.

Когда мы еще жили и соответственно ездили вместе, всегда было страшно, что заболеет. Машины нет. А он весь мокрый. Зима, мороз…

Георгий Эмильевич ЮНГВАЛЬД-ХИЛЬКЕВИЧ

Также, в «Искусстве жить в Одессе», он превращался в фанатика коммуниста. Это любимая моя картина, которую я снял раньше времени, когда еще была эта... «руководящая роль коммунистической партии» — уже можно было поругивать Ленина, но идеи коммунизма и светлое будущее были еще в скрижалях государства, как основной путь и цель. А я снял картину, которая была против идеи всеобщего блага. В ней я пытался понять и доказать другим, что бандит, вроде Бени Крика или любого другого (что доказало, кстати, наше время), который занимается собственным благополучием, может измениться и переделаться. А фанатик, который занимается благополучием всего человечества и сам отбирает кандидатов: кто годен для нового мира, кто не годен, — это ад! Это — дьявол! И он куда страшнее, чем любой вор, грабитель, бандит... Виктор как раз играл такого фанатика. И сделал это потрясающе. Этот фильм был совместным. С Германией и Францией. Так немцы, при просмотре, во многих Авиловских эпизодах аплодировали.

Причем, это ведь образ, прямо противоположный Монте-Кристо. Один — жлоб. Другой — суперизысканный аристократ. Его воспитанная жестокость совершается из полуприкрытых глаз не своими руками... А этот — безобразно откровенен, бесстыден в своей жестокости. Абсолютно бессовестен. И с радостью исполняет акт насилия лично. Так что между ними нет ничего общего, кроме... сущности! Все это говорит о противоположных рисунках роли.

Они оба по накалу страстей, по эмоциональности стоят почти на вершинах литературных героев. Так, по крайней мере, мне кажется. Они оба — борцы за справедливость. Которую каждый из них понимал совершенно по-другому. Они оба, стремясь к справедливости и правде, считали себя орудием Божьим. И оба были убийцами. Оба сеяли смерть. Монте-Кристо это делал в узком кругу людей, а на плахе у Симона лежало человечество, из которого он выбирал, кому жить, кому не жить... И оба образа Виктор сделал феноменально! Лучше никто не играл и не сыграет эти роли! Это шедевры актерского мастерства!

К сожалению, в актерской среде бывает такое: актер прекрасный, образ создает замечательный, и ты... не можешь дождаться, когда он закончит свою работу и уедет! И бывает это часто. Сейчас много говорят о том, что актерская профессия по сути своей не очень мужская. Когда я об этом в первый раз сказал, на меня даже набросились. Затюкали. Теперь об этом говорят сами актеры. Женская профессия. Ломающая сущность человеческую. Если ты принадлежишь к людям с нормальной сексуальной ориентацией, то постоянные смотрения в зеркало, желание нравиться, которое есть необходимая составляющая профессии — актер должен понравиться режиссеру, понравиться зрителям... И он соответственно себя ведет. А это женская прерогатива. Я за свою жизнь буквально нескольких актеров встретил, которые психологически остались мужчинами. Не поддались, оставаясь гетеросексуалами и даже Дон Жуанами, женской сущности профессии. Среди них Виктор Авилов. Мужик!

Причем, человечески это был чрезвычайно добрый и теплый человек. Его обожали в съемочной группе. Дико было слышать, как на одной встрече со зрителями меня спросили:

— Почему вы взяли такого некрасивого актера?

Ну... Люди, основная масса, примитивно ко всему относятся и после Жана Маре все хотели советского Алена Делона. А мне казалась оскорбительной для нашего народа, для его истории позиция, что человек, попав на четырнадцать лет в тюрьму, вышел оттуда еще краше, чем вошел. Я делал — по-другому. Человек вошел в тюрьму утонченным красавцем, каким был изумительный внешне актер Евгений Дворжецкий, а вышел «человек-топор». Он потерял всё человеческое. И когда он в конце фильма почувствовал, что снова может любить, он начинает Богу молиться! Последняя фраза фильма: «Господи, спасибо, что Ты мне оставил возможность любить!» Это великое счастье, которого он сам себя лишил.

А в жизни Витя был полон любви ко всем. Он был удивительно услужливым. Не в холуйском, а в хорошем, добром смысле этого слова. Подхватит. Поможет. Знакомый. Незнакомый. Очень добрый, хороший наивный парень...

Как он переживал свою историю с разводом! Он и в ней был абсолютно порядочен. Когда я с ним познакомился, он очень любил Галю, обожал своих детей, и невозможно было представить, что он уйдет из семьи. Его роман с Ларисой случился на наших глазах. Накрыл. Это было потрясением. Он вел себя, как Маленький принц, пытаясь «быть в ответе за тех, кого приручили».

Многие считают, что уход из семьи был какой-то переломный момент в его судьбе. И она начала разламываться… Не знаю!

Все запланировано. Вернее, видимо, запланированы два пути. Может — три. И нам всегда предоставляется выбор. И человек особенным образом формирует свою жизнь, выбирая те пути, которые, видимо, не может не выбрать. Это и есть экзамен земной жизни. Как человек все построил? Как использовал этот великий дар Божий, который называется «Жизнь»? И только Господь может сказать: падение это было или взлет. Мы все грешны. Мы все время совершаем ошибки, оплошности… И все дело в том, как мы из них выходим. Как мы их пытаемся исправить. И в эти моменты и выявляется сущность человека.

Виктор очень любил свой театр. Преклонялся перед своим руководителем. Он гордился тем, что работает в этом театре. Но ему этого было мало. Его распирало. Он хотел снимать кино. Он хотел ставить спектакли. Он писал сценарии. Причем это странные какие-то были вещи. Он мечтал снять древнеримскую историю, «Калигулу». Он спрашивал совета, а я ему отвечал:

— Я не могу тебе ничего посоветовать. То, что ты рассказываешь, по-моему, нельзя сделать. Не только в кино, но и вообще нигде.

Но как раз этим и отличаются гениальные люди: когда всем окружающим кажется, что это чушь и глупость, «бред сивой кобылы», потом получается... «Восемь с половиной», понимаете? Поэтому я всегда очень боюсь судить странные вещи. Всегда видны бездарность, графоманство. А дикий и необъяснимый талант!.. Очень жаль, что из этого ничего не вышло...

Виктор БОРИСОВ

С ним всегда были связаны мистические истории. На «Женитьбе» был случай. У нас же зритель — вот, в метре от нас. Все всемя играем крупный план. И вдруг в середине спектакля одной зрительнице стало плохо. Я растерялся, не знаю, что делать. Прерываться надо. А он делает шаг со сцены, подхватывает её на руки, выносит в фойе и тут же возвращается (я еще рот не успел закрыть), произнося свою реплику: «Ну и что... Ну ты представь, что ты такое есть... Тьфу, и больше ничего». Я стою, ничего не понимаю. Потом думаю: это было или не было. Он как будто не выходил. Кто выносил женщину — Кочкарев или Авилов? Мистика.

Недавно у меня попросили запись спектакля «Мольер». Я решил посмотреть, в каком состоянии пленка, и… просидел у экрана до конца. Оторваться не мог… А знаете, как возник спектакль «Мольер»? Валерий Романович учился в ГИТИСе у Бориса Ивановича Равенских. И на последнем курсе, в январе, мастер умер. Студенты, в память о своем учителе, поставили «Кабала святош» Булгакова. Белякович тогда играл Мэтра. И потом этот спектакль стал программным, и Романыч поставил его уже в своем театре. На Авилова.[3] И Виктор впервые заявил о себе как о мастере. Он был уже не мальчишка, играющий в театр, а Мастер с большой буквы.

Я ввелся в спектакль на роль Лагранжа, секретаря театра, который старается опекать маэстро, оградить его от невзгод. Смотря запись, я понял, что те же чувства всегда испытывал к Витьке — мне хотелось его сохранить, оградить… И по спектаклю. И по жизни. Все время была за него тревога. Он не умел себя жалеть. Школу он какую прошел? Школу жизни. Школу Беляковича… Но теории актерского ремесла ему никто не преподносил. Движение, фехтование… Не знаю, откуда он все это так блестяще научился делать.

Мне было физически больно, когда в конце спектакля он падал, не жалея себя. Фи-зи-че-ски было больно… И когда я с последним монологом выходил на сцену — вызывать слезы не приходилось. Приходилось сдерживать. Чтобы не было впечатления наигрыша. Настолько это было больно, терять такого человека…

А впервые я с ним на сцене встретился в «Женитьбе». Я вводился на роль Подколесина. А Виктор, естественно, — кого он еще может играть? — играл Кочкарева… Такой он «черт из табакерки»: странный, худой. В старом помещении театра какие-то окошки были сделаны, лазы… Откуда он появлялся? Все время неожиданно. Как-то мистически появлялся. Так и вел свою роль.

Был совершенно отдельный номер, когда он отваживал всех женихов. Минут на пять показывал пантомиму. Как героиня училась. Музыка и пантомима. Потом музыка заканчивалась, и он произносил фразу: «Вот так она и стала дурой». Зрители умирали!

А в жизни… Никакой «звездности», несмотря на большую популярность. Очень простой в общении. Никогда не «держал дистанцию». Любил хохмить, рассказывать байки…

Один раз в бытность его шофером на МАЗе решил проверить тормоза. Вроде, все сделал. А у этих машин кабина вниз открывается. Ну и где-то на этой базе разогнался, как дал по тормозам и… вместе с этой кабиной вниз. «Смотрю, передо мной асфальт». Сверху на него летит ящик с инструментами. Килограмм двадцать — по загривку. Оказывается, закрепил его плохо.

Сергей БЕЛЯКОВИЧ

Когда в 84-м году умер Шукшин[4], мы решили поставить его рассказы. А начиналось все так: я только купил первую машину — 412-й «Москвич». Мы решили ехать на море отдыхать. Романыч эту идею яро поддержал, но усмехнулся: «Отдыхать? Поеду я с вами на море. На машине? Поеду. Только отдыхать-то я вам не дам»… И не шутил. Мы прибыли — Авилов, Галкин, Романыч и я. И вот картинка: накупавшиеся, арбузов наевшиеся, вина напившиеся, мы доползали до комнатенки, которую сняли. А он нам: «Шукшина будем ставить…». И — читать нам. А мы под его голос постепенно начинали храпеть…

Вернулись в Москву. Как ставить? Мы всегда обходились минимумом декораций. Четыре табуретки и стол. Все. У Шукшина есть сюжет про балабола, который всем приезжим рассказывает, как он Гитлера убил[5]. Авилов так это делал, что не только сливался с образом этого чудака, но и заставлял верить в то, что он… действительно убил Гитлера. Вопреки историческим фактам!.. И после каждого спектакля ругался с Лопуховым — звукорежиссером: «Ты мне музыку дай! Сопоставимого накала. А то я выше, а музыка ниже…» Лопухов кричит, что у него уже колонки разрываются. «Так выброси на… свои колонки. Купи другие!» Каждый раз они ругались.

…Еще у Шукшина есть замечательный рассказ «Хозяин бани и огорода». Это когда два мужика идут в баню. Один к другому пришел помыться, потому что свою баню ремонтировал. И вот я такой скупой… Начинается нормальный разговор. А потом все хуже, хуже, хуже… И давай ругаться.«А-а-а-а, пришел мыться. Сыну баян купил. На баян деньги есть. А баню починить — нет». Ну и тот: «Пошел ты со своей баней!..» Ну до чего хорош рассказ! Его пересказать нельзя. Читать надо. Лидии Федосеевой-Шукшиной очень понравилось, она нас потом приглашала к себе… Нам для этого действия ничего не надо было. Рубахи надеть. Один такой, другой — рыжий. Один такой, другой тощий… Вот два образа. Как клоуны — рыжий и белый. Потом нас так и звали: Сергей — серый, а его — рыжий. Прижилось. Родители все одергивали: серый, рыжий… Виктор Васильевич. А это — Сергей Романович. А мы так и остались. Пока по пятьдесят не стукнуло.

Потом мы принялись «за Вильяма нашего Шекспира»: «Укрощение строптивой», «Ромео и Джульетта», «Гамлет», «Макбет». В «Ромео» он играл Меркуцио. Нервный был Меркуцио. На гастролях в Японии он просто всех покорил. Японцы, они умеют принимать: реклама, за полтора месяца крутят ролики… Билеты и улетали. Приходилось при аншлагах и в больших залах играть. Совсем по-другому играется.

Самое приятное — это репетиционный период. Даже не играть… А когда не спишь, ищешь, фантазируешь. Идет репетиция, и вдруг ступор. У нас это называлось: песня «Я в тупике, я в тупике…». Перерыв. Курить. Пить чай. И кто-то в разговоре что-то выдает. Хоп! Двадцать копеек. Смех смехом, но у нас даже поощряют, если ты нашел выход из тупика. И если у кого-то не получается, а у тебя родилась идея, выходишь — у нас не то, что «скажи», у нас — «покажи». И вот я могу идти вместо Гамлета что-то Авилову показывать.

Мы не обижались. Наоборот. Это называлось «чистое творчество». Когда у людей нет обиды, нет злобы, нет зависти. Есть только общая работа на улучшение, на уход от штампов к чему-то новому.

Мы с Виктором смешно придумали, как подать деньги Хлестакову. Как фокус. У меня бумажки, которые исчезают из рук, а у него появляются. А мы друг от друга в десяти метрах стоим.

Или как он засыпал. Хлестаков напивается, начинает всех гонять, плясать. А потом — засыпает. Ну, как уснуть на сцене эффектно. Мы решили — он нас строит, разбегается, прыгает и… засыпает на руках у четырех актеров. И еще причмокивает во сне. А мы его тихонечко выносили. Все спектакли сделаны на трюках. И все это рождалось всем коллективом. Независимо от того, занят ты в спектакле или нет.