«ЛИЧНОЕ ДЕЛО» АКТЕРА ВИКТОРА АВИЛОВА

Элина Николаева:

— СМОТРИШЬ КАКИЕ-ТО АКТЕРСКИЕ РАБОТЫ, ТАМ, ЛЮБЫХ АКТЕРОВ, ДАЖЕ И ЗАРУБЕЖНЫХ, И ТУТ ЖЕ ПРОИСХОДИТ САМООЦЕНКА: А ТЫ ТАК БЫ МОГ?

— А сейчас блиц-допрос. Я задам нашему гостю двадцать вопросов, на которые нужно ответить однозначно: «Да», «Нет», «Без комментариев».

— А?!

— На «ты».

— Да.

— Да.

— Я думаю, что да.

— В общем, да.

— Да (усмехается).

— Нет.

— Да!

— Нет.

— (качает головой). Круто сказано.

— Нет. Абсолютно! Наоборот!

— Ну, публика всегда другая, каждый день другая.

— Да.

— Нет.

— Нет, он меня не раздражает, но… это не мое.

— Да, но она сделана на прекрасном материале.

— Я надеюсь, что да.

— Нет.

— Ну, я точно не считал, но где-то так… Нет, намного больше, намного!

— Иногда надоедает так, что прямо… хоть ложись и помирай.

— Ну, слава Богу! («Вытирает пот со лба» и с облегчением вздыхает.) Уф!

— Я думаю, наверное, даже легче, чем если бы у меня было образование.

— Ну… Вот, можно было четыре года в институте учиться, и проходить еще всякие там побочные дисциплины. А я четыре года своими ногами… Короче, я практиковался четыре года почти ежедневно! Причем практиковался не какими-то маленькими этюдами, а целыми большими спектаклями полутора-, двух-, трехчасовыми. Что ценнее: четыре года играть спектакли, или четыре года слушать, как это делается?

— Да, по большому счету, не нужно. Например, вот эти книги. Я Станиславского сам прочитал. Я всё… многое прочитал сам. И Мейерхольда читал, и Чехова читал. Даже, может быть, то, чего там не преподают. И потом, многие выводы я делал сам для себя. Я, например, играя уже большие серьезные роли, когда взял книгу Станиславского — я вдруг узнал, что, оказывается, уже много лет в том-то или в том-то спектакле, когда я в той-то и в той-то сцене делаю вот так вот — это, оказывается, называется «сквозное действие»!

— Ну, вот эта бабка.

— Ой! (чешет затылок). Ну, это было как… Сейчас это вспоминается, как в каком-то таком тумане… (мотает головой).

— Что-нибудь… Там у меня, значит, такие очки были (изображает пальцами круглые очки на носу). Там на мне, естественно, платье. А здесь такая... из такой сетки, вот такой крупной ячейки — ну, типа как эти сетчатые мешки для картошки — (как бы накидывает шаль на плечи) шаль называлась. (Изображает старуху, говоря скрипучим голосом и сутулясь.) «Настька, стерва, ты за платьем ходила?» «Ходила.» «А почему не принесла?!» Вот, такое вот. (Опять говорит скрипучим голосом, как в роли.) Вся роль такая у меня, нарочно еще так делал (показывает длинный крючковатый нос, морщинистое лицо и бегающие глаза исподлобья). Тут всё вместе играет: костюм, вот эта вот такая (сутулится)… очечки (показывает маленькие круглые очки), всё это…

— Естественно! Костюм очень многое дает!

— Нет (улыбается), я иногда переодеваюсь.

— Да.

— Ну, я неловко в нем себя чувствую.

— Во фраке.

— Да, приходится регулярно!

— Да… Ну, просто так вот, в повседневной жизни во фраке ходить! Ну, что это?!

— Но они одеваются ведь только в каких-то определенных случаях, торжественных, там, презентациях, то-се…

— Я МОГУ С ЛЮБЫМ КРАСАВЦЕМ ПОСОСТЯЗАТЬСЯ, И ПОСМОТРИМ, КТО БОЛЬШЕ ЖЕНЩИН ЗАВОЮЕТ, ОН ИЛИ Я.

— Я надеюсь, что ты не обидишься на меня. Ты человек-то здравомыслящий, хорошо оцениваешь всех, в том числе и себя. Красотой-то ты особо не блещешь. Как ты в жизни, не страдаешь от этого?

— Не-а! (смеется). Это мой имидж!

— Бабушки? Бывает. Знаешь, пройдет навстречу, особенно, если я неожиданно вдруг. Если я еще бегу так (показывает руками свои развевающиеся волосы), несусь так, и еще куда-нибудь спешу… И вдруг, так, нос к носу — бабушка, она чуть авоськи не роняет (изображает всплескивающую руками бабушку) и потом, так, метра два проходит, и я несколько раз слышал, действительно: «Гос-споди, Боже мой!»

— А для чего быть красавцем? Если, например, в смысле того, что нравиться женщинам, так женщины не… Я стопроцентно говорю: ей не нужны красавцы! Красавцы слащавые женщинам не нравятся!

— Да, в подростковом…

— Да, да! В подростковом возрасте, лет так в двенадцать, в четырнадцать, в шестнадцать — да. Я не то, чтобы переживал сильно, но, так, завидовал. А потом у меня всё пошло «в обратную сторону».

— А я с мамой не делился ничем.

— (отрицательно мотает головой). Ну что я, сейчас сяду к маме и начну плакать: «На меня девчонки не смотрят!»?

— (пауза). Да.

— (привычно рапортует). Был шофером на грузовике, на «Мазе» с прицепом, возил песок на стройки Москвы.

— Нет, недолго. Я тогда был «летуном». Тогда это так называлось.

— Ну, «летун» — это называли людей, которые на одном месте долго не задерживаются. Я то работал по специальности, по которой закончил техникум: «монтаж и наладка систем контроля автоматики», я работал в каком-нибудь НИИ год. Но это так: с осени и до лета я работал, потом увольнялся и устраивал сам себе отпуск. Отпуск отгулял, в следующий раз устраивался шофером работать, опять до лета.

— Нет, а я там так высчитывал…

— Что-то там… Я уже не помню сейчас, сколько там нужно было, чтобы… Короче, так рассчитывал, что прямо за два дня я уже выходил на следующую работу, до конца срока.

— Нет, мне не очень хотелось, но я просто люблю готовить. У меня не всё… С выпечкой у меня полные нелады, а вот мясо, рыба, птица — это моя стихия.

— Любую! Любую птицу!

— Нет, не стреляю.

— Я рыбак.

— Довольно крупная. Я ее не смог взвесить, но щука, я думаю, килограмм на пять была. Это я поймал… Любой рыбак меня поймет, я поймал ее на… Там, в низовьях Волги, под Астраханью. Там вообще, рыбы, конечно…

— Я? Отсюда! (с характерным «оканьем»).

— (продолжая «окать»). С Москвы!

— Да-а!

— Я, КСТАТИ, БЛАГОДАРЕН СУДЬБЕ, ЧТО ЗА ПОЛГОДА ДО «ДЕМБЕЛЯ» НАС ОТПРАВИЛИ НА «ЦЕЛИНУ», КАК ЭТО ТОГДА НАЗЫВАЛИ.

— Армия где была?

— Город Кострома.

— Нет, я там не шоферил. Я там служил при военном училище химической защиты. У меня была машина такая, с которой я выезжал на полигоны, и курсанты ее изучали. Я просто сидел в кабине, и всё.

— Нет! Ну да! Там у нас был специальный хозвзвод, тот занимался работой. Они возили «харчи», еще что-то… А я свою машину выгонял на полигон, и им там какой-нибудь подполковник с указкой рассказывал, что это вот — ТМС, что она — ДТСГК, там, вот, раствор заливается, если будет в зараженной местности тяжелая техника, вот этой машиной делается обработка, там, всё такое… А я сидел просто в кабине (подпирает щеку ладонью со скучающим видом) и ждал, когда урок кончится.

— Да нет, ну не совсем так. Нас отправили на «целину». Уборка урожая 74-го года. Это Саратовская область.

— Да-а! Мы возили с поля на ток зерно, пшеницу...

— Было, было. Ну, Саратовская область, она вообще достаточно плодородна. Потом, это еще 74-й год, тогда…

— Ну, не знаю. Мы там от зари до зари возили, и пшеницу, и ячмень, рожь, чечевику. Бывало так, что от комбайна на ток, а бывало, что с тока на элеватор — там далеко, километров за семьдесят возили. Тоже интересные поездки! Там река Хопер! Красивая река! Остановишься, покупаешься... Вообще, конечно, одно дело — служить там, полтора года отслужил в этом…

— Нет, в части. И потом — просто такая свобода! Эти степи там кругом! Арбузы...

— Да нет… Господи! Какое там осознание себя?! Просто вырвался. Армия как бы ушла. Всё! Отслужил!

— У НАС В ТЕАТРЕ ПРОСТО ОГРОМНЫЙ РЕПЕРТУАР! У НАС 35, ЧТО ЛИ, СПЕКТАКЛЕЙ, К СОРОКА ПОДХОДИТ. И ПОТОМУ КАЖДЫЙ СПЕКТАКЛЬ, В СРЕДНЕМ, ИГРАЕТСЯ ОДИН РАЗ В МЕСЯЦ!

— А с какими спектаклями вы были, к примеру, в Японии?

— В Японии… Ну, первый раз мы были с «Гамлетом», а потом наш режиссер Валерий Романович Белякович, он провел такой эксперимент — по-моему, я такого и не слышал, чтобы был в мире. Он поставил спектакль «Ромео и Джульетта» с двумя труппами театральными. То есть, Ромео и все Монтекки — русские, Джульетта и все Капулетти — японцы! Вот последний раз я был, мы там три месяца были. Мы сыграли семьдесят с чем-то спектаклей!

— А там так: когда японские актеры говорят, японцы соответственно, понимают; когда мы говорим, там сцена, и с двух сторон от сцены вот такой ширины и метра четыре высотой стояли экраны, и на них там специальный оператор выводил титры, перевод. И я смотрю когда в зал, что-то говорю, и вижу, что зритель — он смотрит то на меня, то куда-то в сторону всё время. А он смотрит на меня, как я говорю, а потом смотрит, что я говорю.

— Ну, Меркуцио. Роль Меркуцио, она довольно известная. Но Валерий Романович меня заставил одну сценку небольшую выучить на японском языке.

— Ну, японский для меня поначалу был — просто какая-то абракадабра! Я… Если, например, в английском языке, там, «плохо» — "bad", или «плохой»; «хорошо» — "good". Есть эквивалент каждому слову. То здесь, когда вся фраза построена, я не могу найти… Я говорю: «Вот это что за слово?» А мне переводчик говорит: «Это слово ничего не значит. Это нужно вот с этим, вот тогда оно будет значить это!» В общем, мне помогла мелодия выучить этот язык. Я, наверное, недели полторы «долбался», чтобы выучить, это было невозможно! И потом я его положил на колыбельную! (поет по-японски на мотив колыбельной «Баю, баюшки-баю») «Мада-ёру деванай...» И тогда только смог запомнить, только таким способом. Сам пришел к этому, вот, додумался! Я думаю, ну, Господи, ну как-то нужно что-то придумать, чтоб как-то запомнить это! Всё равно же надо!

— (декламирует по-японски текст роли Меркуцио) «Коре ва, коре ва! Оджоу-сама, обандас! Мада-ёру деванай… (и далее по-японски, весьма экспрессивно).

— Ну, это шуточная сцена, где, говоря современным языком, «стебаются» Кормилица Джульетты, она японка, и Меркуцио. Где они друг друга «прикалывают». Он говорит: «Добрый вечер, сударыня!» Она говорит: «Насколько я вижу, еще не вечер. Да нет, я, может, плохо слышу, но вижу хорошо. Сейчас день!» Он говорит: «Ну, может, сейчас и день, но ты уже "завечерела", мол». Там смысл примерно такой. Она говорит: «Ну если я завечерела, то ты в полной темноте!» Он говорит: «Так не беда! Я в темноте свечу зажгу — и всё в порядке!» Она говорит: «Давно оплавилась твоя свеча! Купи подсвечник!» А он ей говорит: «Да тебе и канделябра мало!» Ну, это русский перевод Пастернака...

— Слезы бывали. Ну, цветы! Ну что в этом курьезного? Цветы — это нормальное явление. А слезы — да. Было несколько… У нас эмоциональный очень спектакль «Мольер» Булгакова. Он достаточно сильно воздействует на людей. И бывало так, что, вот например, одна женщина, — это сколько, может быть, лет семь назад было... Осень, уже в плащах ходили, а она, вот в таком состоянии (мимикой и жестами изображает состояние транса)…

— …Ушла до метро без плаща! Только у метро очухалась, что ей холодно. Где плащ? А он там, в театре. И вернулась. Потом, один раз меня просили спуститься. Там у нас еще такое пианино стояло, под рядами, где зрительский проход. Мне говорят: «Витя, спустись!» А там, по спектаклю, Мольер в финале умирает. Ну и, бывает, что зритель плачет. И мне говорят: «Витя спустись, там женщина. Истерика. Она плачет, просто, все уже зрители ушли, а она не уходит, она просто слова вымолвить не может, просто стоит и рыдает!» Я говорю: «А чего я могу сделать?» Ну, подошел, говорю: «Да вот он я, живой! Всё нормально!» Она говорит (показывая, как зрительница отмахивалась от него руками): «Нет! Нет». Всё! Я уже не он!

— Всё! Она о том плачет, который на сцене умер. А я уже переодетый вышел — всё. Это уже другие ассоциации.

— Ну вот, с чего мы начинали, вот со старушек этих вот, да? Баб-ёжек. Ну, просто, действительно, это был самый первый спектакль, он был такой несерьезный, и потом, когда уже в моем личном репертуаре появились такие серьезные спектакли как «Калигула», «Гамлет», «Носороги» Ионеско, и уже вот то юношеское дурачество, на котором был замешан тот первый спектакль, тот плоский уже, стало казаться, юмор — уже надоело! Надоело уже это вот дурацкое шутовство!

— А я и не стал. Мне дали звание, я-то тут при чем?

— Я НЕ МОГУ СКАЗАТЬ, ЧТО Я ПРЯМО ТАКОЙ МЕЛОМАН, ХОТЯ МУЗЫКУ ЛЮБЛЮ И МНОГИЕ ВЕЩИ ЛЮБЛЮ. Я НЕ ТО, ЧТОБЫ СОВСЕМ… (Стучит себя кулаком по макушке.)

— Виктор, голос у Вас такой, низкий, экспрессия! Там, Высоцкий, Шевчук… Народ таких любит.

— Ну и что мне теперь делать?

— А-а! Нет! Нет. Я… немножко могу вместо «ля-бемоль» взять просто «ля». Чуть-чуть подоврать.

— Нет, ну, во-первых, это… Да, наверное, это можно назвать «слуха нет», но мне вот объясняли такие…

— Вот, может быть, это так называется, а мне сказали, что еще нужно «ставить голос», а я, действительно замечал — я не знаю, каким голосом, вот, петь. Вот некоторые люди сразу: «А-а!» (тянет ноту) — вот его певческий голос. А я никак не пойму, каким голосом петь! И когда иногда я попадаю в тот свой тембр…

— Да, в свой! — и у меня сразу идет вся мелодия правильно. А стоит мне не свой голос какой-то взять, и у меня идет «полная лажа», я сбиваюсь! Ну, тональность не моя… Я не знаю…

— А?

— Ну, я не хочу говорить ни о ком конкретно, но если в общих чертах, вот эти сейчас думы все эти, кто рвется к власти, (жестко) я считаю, что это просто — кормушка! Лезут к кормушке! Вот и всё. Я думаю, что, всё-таки, каждый должен заниматься своим делом.

— Но это же вопрос настолько сложный. До сих пор не могут понять, останки это действительно царские, или нет. Это во-первых. Я не имею сейчас, честно скажу, никакого суждения, я не понимаю, для чего, что… (Морщится.) Просто у меня нет слов. Я не понимаю, что это. Меня больше интересует, когда Красную площадь освободят?

— Но это не по-христиански!

— Это не по-христиански! Я просто убежден, я — человек достаточно верующий, что все наши невзгоды — это всё вот! Вот! Это же дьявольский какой-то обряд! Это дьявольщина! У нас в «сердце» нашей страны лежит эта мумия! Не захоронена, а сделана по такому дьявольскому… От дьявола это!

— Я интересовался и оккультными науками, и я много чего… разными направлениями всего этого интересовался.

— Я считаю, здесь христианская страна, и здесь должно всё происходить по-христиански! Он должен быть предан земле! А те люди, которые против этого, значит, и они от дьявола!

— РОССИЙСКОЕ КИНО Я СОГЛАСЕН, ЧТО НУЖНО РАЗВИВАТЬ, НО НУЖНО РАЗВИВАТЬ В СВОЕМ КАКОМ-ТО НАПРАВЛЕНИИ, СВОИ ПУТИ КАКИЕ-ТО ИСКАТЬ. НО КОГДА… ЗАНИМАТЬСЯ ВОТ ЭТОЙ ПАРОДИЕЙ, ПРИЧЕМ ЖАЛЬЧАЙШЕЙ ПАРОДИЕЙ?! НУ ЭТО ЖЕ ПОЗОР! ЭТО «ЗАПАДЛО», ИЗВИНИТЕ!

— В каком кино ты мечтал бы сняться, Витя?

— В каком? Не знаю, наверное, либо в каком-нибудь, ну, где, во-первых, хорошая драматургия, это — сразу же! Во-первых. Ну, может быть, что-то из Шекспира. Такое, историческое. Да вообще, в хорошем кино! Сейчас можно и современный фильм сделать. Хороший сценарий, хороший фильм... Но, к сожалению, это так редко происходит… Что появляется на экранах… Эти, например, потуги на боевики, когда мы уже насмотрелись классных таких, качественных американских боевиков, и когда наши, с нашими убогими возможностями пытаются сделать боевик, ну, это просто, это… смех сквозь слезы! Ну зачем?! Ну зачем?! Ну зачем вы вообще за это взялись?! Ну не надо позориться! Они там… Там у них действительно так круто, там расшибается в одном кадре двадцать машин в лепешку! А наши выкатят единственный старый этот «запорожец», спихнут в кювет — и вот, мол, круто! Ну, это всё… Я даже не понимаю тех людей, которые вообще берутся за это! Зачем за это браться?! Это же… Это смешно, это нелепо! Уже когда вон там вон (показывает рукой куда-то вверх) всё наделано на таком уровне, на такой высоте, и потом делать жалкое подобие этого?!

— Нет, перед спектаклем — категорически «ни-ни»!

— (берет первый бокал). Я только на запах (нюхает содержимое бокала). Это что-то типа коньяка или бренди.

— (берет второй бокал и нюхает содержимое, несколько раз поднося к лицу, отдаляя и с сомнением глядя на бокал). Я вообще, не знаток, честно говоря (ставит бокал обратно на стол). Вот это не могу определить.

— Тоже что-то недалеко ушло от того. Я зря тот первый понюхал, потому что тот резче намного запах, а этот намного слабее…

— …И я сразу же резким запахом…

— …Сбил. Перебил ощущение.

— (берет и нюхает третий напиток). Шнапс, текила, самогон? (улыбается)

— Я хочу,.. чтоб наши люди верили,.. что всё у нас будет хорошо. Наладится! Я вот возвращаюсь к тому… К этой фразе, к моей любимой. Через тернии — к звездам! Нужно пройти, наверное, через эти тернии, чтобы, — ну, к звездам, это такое условное понятие, — чтобы... чтобы потом взлететь. Я думаю, что наша страна, я верю, взлетит, взлетит! Всё будет хорошо! Нужно только терпение.